Дом Плантэна
Антверпен музей Плантэна
Единственная набережная, названная в честь француза, воздает должное не императору, но просветителю — Кристофу Плантэну. И это вполне справедливо: немного найдется потомственных антверпенцев, кто так любил бы этот город и так много сделал для его славы, как этот выходец из Турени.
Судьба его неотделима от Антверпена, как и судьба Рубенса. Он любил этот город, свою новую родину, преданно и нежно: «Те, кто плавает и путешествует, чтобы познать вселенную, могут обрести всю вселенную в Антверпене». Этот дистих Плантэна, где он с наивной и трогательной философичностью рифмует «Анвэр» (Антверпен) и «Юнивер» (вселенная), стал чуть ли не девизом города. В молодости он был искуснейшим мастером переплетного дела, но нелепая случайность сделала его на всю жизнь калекой: Плантэн имел неосторожность выйти из дому после комендантского часа и был ранен ударом рапиры наемного убийцы, в темноте принявшего робкого ремесленника за объект своих профессиональных интересов. Плантэн не пал духом, занялся книгопечатанием. Редкостный вкус, приверженность делу быстро создали ему репутацию, которая никем не могла быть уже поколеблена. Филипп II предоставил ему исключительное право печатать и издавать библии и молитвенники для Испании и Фландрии. Из печатни Плантэна выходили не только книги на разных языках (им была издана знаменитая Библия-полиглот, с греческим, древнееврейским, сирийским текстами), но и географические карты, планы, наконец, гравюры. Верный своему девизу «Труд и постоянство», создал он одну из тех украшавших эпоху мастерских, где труд ремесленников был возведен до настоящего художества. В эпоху, когда книги были редкостью, дом Плантэна стал для просвещенных антверпенцев «обителью мысли и знаний», как говаривали в пору, когда еще не боялись пышных выражений. В доме Плантэна на Пятничной площади (на которой сейчас устраиваются шумные, безалаберные, совершенно нелепые аукционы, где продаются вещи настолько неожиданные, что диву даешься, как на них отыскивается покупатель) сохранились не только книги, комнаты, но, чудится, самый воздух старого Антверпена. Дух богатого, интеллигентного буржуазного дома не просто сохранился здесь, но словно сгустился, стал эссенцией эпохи и порожденных ею характеров. Трудно найти что-нибудь более «антверпенское», чем этот атласно ухоженный газон с коралловыми и розовыми клумбами, окруженный серебристо-черными стенами внутреннего двора, чем эти комнаты в тисненной темным золотом коже, в деревянных панелях, над которыми — десятки драгоценных гравюр и картин, чем эти шкафы с тяжелыми томами ин-фолио, чем, наконец, печатня со станками, прессами, многочисленными наборными кассами.
За длительный период, который можно было бы назвать эпохой «династии Плантэна», дом стал хранилищем картин, едва ли не богатейшим в Антверпене, не говоря уже об удивительной библиотеке, о китайском и японском фарфоре, о редкостных гобеленах. Сам Рубенс делал для издаваемых здесь книг рисунки украшений и виньеток, многие из которых и сейчас можно видеть в комнатах особняка. Зять Плантэна Моренторф (известный более под именем «Моретус») наследовал его дело в 1589 году и продолжал его с тщанием и неизменным успехом, пользуясь дружбой и уважением выдающихся людей своего времени. До сих пор в доме показывают комнату, где не раз останавливался знаменитый профессор Лувенского университета, филолог и эссеист Юст Липе, чьи книги печатались в типографии Плантэна — Моретуса. Здесь царит уверенность в несомненной ценности бытия и труда человеческих рук: портреты кисти Рубенса не отчу-ждены от будничного изящества наборных шрифтов. В этой атмосфере сосредоточенной и напряженной мысли, постоянно вдохновляемой соседством с высоким искусством — будь то резная мебель, статуэтки слоновой кости, картины или рисунки, — по сию пору ощутима «питательная среда», где создавались чудесные книги.
Лавка, расположенная в этом же доме, сохранилась в своем изначальном облике. Какие чувства вызывают старые прилавки, на которые облокачивались и Рубенс, и ван Дейк; сумеречный свет сквозь тусклые, чуть желтоватые стекла в частом переплетении рам, что придает лавке Плантэна оттенок какой-то сказочности, странной и радостной связи времен; и плантэновский печатный станок, на славу сделанный четыреста лет назад, способный и сейчас со старательным скрипом отпечатать плантэновским же шрифтом любой текст почти на любом языке.
Здесь, как нигде, ощутимы сплетения и связи антверпенской культуры, связи и временные, и пространственные, и просто человеческие; здесь видно, как много в искусстве старых Нидерландов литературных и ученых реминисценций, как пыл познания владел равно и художниками, и литераторами. Латынь была языком не только церковников, но и людей просвещенных, теософические споры были отражением споров философских, Библия ценилась не просто как источник божественной мудрости, но и как неисчерпаемый источник сюжетов, захватывающих, драматических, великолепных.
Легкий и вечный запах типографской краски смешивается с благородным запахом кожаных переплетов. Уютно потрескивают полы, ступени узких деревянных лестниц; темные балки невысоких потолков, дубовые панели оттеняют торжественный парад древних манускриптов — как бы корней плантэновского дела, и светлых, раскрытых в витринах печатных книжных страниц, титульных листов со знаменитой плантэновской маркой — рука, держащая компас и девиз «Труд и постоянство». И кажется глубоко символичным присутствие здесь большого и подробного, напечатанного Моретусом с деревянной доски плана Антверпена, даже не плана, а подробнейшего вида города с птичьего полета. План этот принадлежит Виржилю де Болонь, искуснейшему мастеру той поры. Тут воображение вновь возвращается на антверпенские улицы, улицы только что виденные, но обретшие утраченный ныне облик, и видно, как еще невелик был тогда огромный для своего времени город. (Левый берег, и сейчас лишь кое-где застроенный новыми кварталами и заводами, и вовсе был пуст). Вот он весь перед глазами — старый Антверпен, окруженный стенами, на месте которых тянутся теперь роскошные и скучные бульвары, с площадью Меир, занятой сплошь не магазинами, конторами и банками, как ныне, а патрицианскими особняками, и дом Рубенса, оказывается, был чуть ли не на краю города. И снова Рубенс овладевает воображением. Иная церковь или особняк известны лишь потому, что владеют хоть одним полотном его или хотя бы копией.
