Дом Рубенса
Антверпен дом музей Рубенса
Но вот он — угол Рубенсстраат, совсем рядом с «Королевским дворцом», несколько шагов направо, и опять Антверпен возвращается в семнадцатый век: в десяти минутах ходьбы от Меира можно вновь войти в мир Рубенса, столь ощутимый в соборе.
Воображение давно уже готово к этой встрече: само слово «Антверпен», огромные полотна собора, картины в музее, в комнатах Плантэна и Рококса, памятник на Зеленой площади, изобильное фламандское барокко, заполнившее город вплоть до украшений-подделок на железных колоннах биржи, барокко, словно сошедшее с рубенсовских холстов, весь этот пир причудливых красок и линий, подаренный художником своему городу, имена учеников его, давшие названия площадям и набережным, — все это было частью встречи с ним, живописцем, царедворцем, одним из самых знаменитых фламандцев.
Ему было тридцать три года, когда он, уже прославившийся написанными в Италии картинами и первыми антверпенскими холстами, приобрел небольшой болотистый участок на берегу у канала, на окраине города. Шел 1610 год. Художник только что женился на юной Изабелле Брандт; он писал «Снятие с креста».
Жизнь многое ему подарила и еще больше обещала. Новый особняк должен был стать обителью, достойной и нынешней и грядущей славы.
Он сам сделал эскизы своего будущего дома, эскизы, напоминавшие фантастические декорации к новеллам Боккаччо или Сакетти. Дом, украшенный снаружи портиком в стиле итальянского Возрождения, был внутри совершенно фламандским домом,— так и письма его, написанные на отменном тосканском наречии, содержат мысли антверпенца. При этом нет в фасаде и портике ничего дилетантского, чрезмерно пышного; как и во всем, что делал Рубенс, он показал здесь себя мастером. Разумеется, ренессанс рубенсовского дома приправлен неизбежной долей барокко — глубоки ниши, прихотливы очертания карнизов, лепнина бросает густые, глубокие тени, но все это сковано чеканной точностью рисунка, гармонией целого, в котором чувствуется трезвый расчет художника, знающего и Витрувия, и Палладио. Есть потаенный смысл в скульптурных бюстах, украшающих ниши портика: в центре Минерва — богиня разума, по сторонам — сатир и муза. Художник приказал вырезать над входом строки Ювенала:
«.. .самим божествам представь на решение выбор, Что подходяще для нас и полезно для нашего дела, Ибо взамен удовольствий дадут нам полезное боги. Мы ведь дороже богам, чем сами себе…» и с другой стороны:
«Надо просить, чтобы ум был здравым в теле здоровом. Бодрого духа проси, что не знает страха пред смертью, Что почитает за дар природы предел своей жизни…»
Рассказывают, что, работая, Рубенс слушал чтение отрывков из Плутарха и Сенеки, и вправду, сами стены его дома уже насыщены античными реминисценциями. Творец огромных полотен, где теснятся персонажи, пышущие «бодрым духом» и «здоровыми телами», этот Лукулл живописи, восторгавшийся полнокровной плотью, смаковавший вкусы и запахи земли, был тонким и вдумчивым ценителем латинских авторов. Раблезианский аппетит к жизни, которым буквально сочатся его холсты, не мешал его склонности к размышлениям. Тэн писал о Рубенсе: «Как индийский бог на досуге, он дает исход своей плодовитости, создавая миры, и, начиная с его несравненных измятых и развевающихся пурпурных симарр и кончая снежной белизной тел или шелковистыми прядями белокурых волос, на его полотнах нет ни одного тона, который не ложился бы сам собой, доставляя наслаждение художнику». В этих, как и во многих других суждениях о Рубенсе, столько же блестящих наблюдений, сколько трюизмов. Можно ли отделить художника от человека? Здесь, в его доме, — едва ли. На портретах Рубенс часто кажется утомленным, задумчивым и — безо всякой позы — изящным, как бывают изящны люди независимые, остающиеся самими собой в любом окружении. Таким он чудится и здесь, у входа в свой дом, им задуманный и построенный. Что за нужда вспоминать, что лишь портик да небольшой павильон в саду сохранились нетронутыми временем, что весь дом с мастерской и жилыми комнатами — не более чем добросовестная реставрация. Но, к сожалению, это так, в конце XVIII столетия дом был почти полностью разрушен. В наш век несколько раз принимались за восстановление, но закончили его только в 1946 году. Однако ничто здесь не воспринимается искусственным; ни дом Плантэна, ни особняк бургомистра Рококса не затмевают своею неоспоримой подлинностью воссозданное из небытия жилище Рубенса. Ничто не оскорбляет глаз, большинство вещей подлинные, не говоря уже о картинах, книгах, редкостях, утвари — все это настоящее, рубенсовское.
В не слишком просторных комнатах, не пышно, но богато отделанных, все с тем же фламандским обилием тисненой кожи и темного блестящего дерева, мерещится художник, которого нелегко угадать в его картинах, человек, склонный к сосредоточенности, спокойной радости семейного очага, нежный отец, семьянин, находящий в сравнительно скромном, почти бюргерском существовании счастливое отрешение от неистовых часов работы. У себя дома Рубенс такой, каким видели его современники, но каким нелегко представить его тем, кто знает его по картинам.
С утра и до пяти часов вечера он работал; ничего не ценил он выше живописи, подчинил ей все свои привычки, приучил себя к воздержанности, так не свойственной его современникам фламандцам. Он не терпел роскошных кухонных запахов, любезных обонянию его сограждан, почти не пил вина. Точно так же не любил он карт, костей, весь пыл своей души он отдавал творчеству, не нуждаясь в суетных страстях.
Столовая дома в отблесках светлых изразцов, покрывающих пол простым и грациозным узором, напоминает интерьеры на полотнах старых нидерландцев: фаянсовые тарелки на камине, массивный стол, медная люстра, рассыпающая нежданно тонкие узоры вокруг начищенного золотистого тяжелого, как гиря, шара. (Совсем такая же люстра изображена в портрете Арнольфини кисти ван Эйка. В на диво сработанной, и тяжелой, и невесомой одновременно рубенсовской люстре вновь ощущается связь времен.) И в ней, и в поставцах, и в пейзаже Антверпена над камином, и в шелковистой переливчатой скатерти, и в этой череде небольших комнат, в неярком свете, падающем сквозь частый переплет окон, живет ощущение покоя, нидерландской неторопливой уверенности.
Но нельзя здесь забыть, что все вокруг — мир артиста, человека, ни на миг не расстающегося с искусством. Разумеется, знаменитый в свое время Кабинет искусств, восстановленный ныне со всей возможной тщательностью, сохранил скорее былую атмосферу, нежели былое богатство. Опись находившихся там сокровищ, составленная после смерти художника, включает картины Яна ван Эйка, Гуго ван дер Гуса, Брейгеля, Рафаэля, Тициана, Веронезе, холсты знаменитых современников Рубенса, античные мраморы. (Нельзя и помыслить, что все эти картины могли поместиться на стенах небольшой сравнительно комнаты.) Какие, должно быть, проводил здесь часы художник, перебирая холсты, рисунки, поднося их вот к этим окнам.
Ощущение реальности былого не покидает здесь человека, и быть может, именно потому, что тщательность реставрации не претендует на абсолютную иллюзию: это не подделка, но вновь построенный дом Рубенса. Все, что было возможно собрать в Бельгии и за ее пределами, свозили в Антверпен, где возводился по сохранившимся гравюрам, картинам и чертежам дом художника. Он был открыт в первый послевоенный год, но коллекция картин, скульптур, старинной мебели продолжала расти: сюда были переданы холсты из музея Плантэна, из Музея изящных искусств, Археологического музея, из многих частных собраний, даже из Государственного музея в Амстердаме. Многое сейчас не похоже на былое: тут же в Кабинете искусств висит картина Франкена, с педантичной точностью воспроизводящая интерьер, каким он был при жизни Рубенса. И наше воображение вольно заполнять те необратимые пустоты, те потери, о которых здесь говорится с достоинством и откровенностью.
Порой дом воспринимается просто как оправа подлинных реликвий, порой и как живой, радостный мираж минувшего. Есть несомненная разница между общей вполне достоверной атмосферой дома и спальней, «в которой скончался Рубенс». Но когда среди всей этой, большей частью и в самом деле относящейся к рубенсовской эпохе, утвари появляется вещь, действительно и несомненно принадлежавшая художнику, все окружающее начинает казаться лишь ее бледным, хотя и достоверным отражением. Таково знаменитое кресло старейшины гильдии св. Луки, которым почтили Рубенса его коллеги и сограждане, кресло, в котором и в самом деле отдыхал художник. Но еще более драгоценной реликвией кажется вид из окна спальни, ведь именно такими были двор и портик, когда больной, умирающий живописец — пусть не через это окно, но с этой же самой точки зрения — видел ворота, видел последних гостей, что приходили проститься с ним, видел уже зеленый газон, ранние цветы: он умер в самом конце мая.
