Антверпен
Город Антверпен
Есть в этом городе нечто вызывающее беспокойство, грустную настороженность. Антверпен с трудом входит в сознание, будто сопротивляется взгляду — слишком просторен он, слишком многолик и многозначен по сравнению с другими городами страны. Его окраины не по-бельгийски пустынны, тоскливы огромные— хотя и вполне аккуратные, досмотренные — пустыри, за которыми растут к дымному небу однообразно элегантные билдинги — многоэтажные жилые дома. Гигантские алюминиево-серые газгольдеры, перечеркнутые легкими диагоналями лестниц и обведенные сверху венцом почти невидимых перил, вновь и вновь возвращают мысли к чайкам, которые «умирают в гавани», к кинокадрам, давно уже ставшим частью реальности. Чаек здесь и в самом деле много. Серебристые, чуть светлее неба, они скользят в воздухе, раскинув неподвижные крылья, кричат раздраженно и пронзительно, напоминая о близком море, особенно когда парят над переплетением мачт и антенн, над разноцветными трубами стоящих на Шельде кораблей.
Шельда — Эско, река «широкая, как Нева», говоря словами Блока, безжалостно рассекает город. Над нею нет мостов. Разъединенные половинки Антверпена чудятся навсегда потерянными друг для друга, лишенными естественных связей, как разъятое на части тело.
Но все объясняется просто: глубоко под Шельдой превосходные широкие туннели, это удобно для машин и не мешает большим судам подходить к антверпенским причалам. Шельда дышит солоноватым холодом, печально гудят корабельные сирены, и неожиданные ароматы экзотических пряностей заставляют
вспоминать о дальних, проложенных еще во времена торгового величия Фландрии океанских дорогах.
Антверпену пошло второе тысячелетие — он был известен еще в VII веке. Его захватывали норманны, им владели германские императоры, но Фландрия неизменно возвращала себе знаменитый город и порт. Настоящее богатство и всемирная торговая слава пришли к Антверпену сравнительно поздно — когда европейские купцы стали отправлять корабли в Индию и Новый свет. Тогда, в XVI и XVII веках, одержав победу над пришедшим в упадок Брюгге, Антверпен стал первой гаванью северной Европы.
Однако в Антверпене немало кварталов, где о прошлом легко забыть: истории нет места на широких и скучных бульварах, застроенных теми респектабельными, тяжелыми, в некрасивой лепнине домами, которые сотнями и тысячами возводили в Европе минувшего века. Бульвары эти протянулись вокруг старого города на месте снесенных крепостных стен. Они наполнены обычной суетой. Звенят трамваи. Пыльная листва деревьев едва выделяется на сером камне зданий. Люди медлительно вежливы и не любят говорить по-французски. Можно обойти по бульварам весь город, и только названия — Итальянский, Французский, Английский, Американский — будут меняться, а сама улица тянется с удручающим и величественным однообразием.
Движение и жизнь города приливает, как к сердцу, к собору, к ратуше. Старый город невелик. Он весь уместился на правом берегу между рекой и кольцом бульваров. От них тянется к реке площадь Меир, скорее, впрочем, похожая на длинную и широкую улицу. Еще нельзя увидеть за крышами высоких домов башню знаменитого собора, еще витринное великолепие навязывает свой синкопированный ритм спокойному пространству Меира, еще дома, кажется, ничем не отличаются от сотен других антверпенских домов, но уже проглядывает сквозь безликое сверкание огромного европейского города нечто неповторимое, пока лишь угадываемое смутно — антверпенское.
Узкие улочки вливаются в Меир; то там, то тут открываются взгляду над причудливой геральдикой реклам роскошные барочные фасады, уже мелькнула на углу табличка «Рубенсстраат» счастливым предчувствием встречи с неисчезнувшим миром божественного живописца, уже замедляется невольно шаг, и взгляд, прежде скользивший по стенам, тщится проникнуть сквозь время и увидеть былое.
И скоро Антверпен обступает прохожего со всех сторон, минувшее уже не ждет проницательного ищущего взгляда, а само щедро открывается навстречу ему, кружа голову преизобилием впечатлений, эссенцией живой, совсем не музейной старины. Здесь, ближе к Шельде, на узких улицах, что, составляя словно устье Меира, тянутся от него к набережной, на неожиданных уютных площадях, в переулках, огибающих башни соборов и подобных крепостям гильдейских домов, Антверпен становится уже вполне самим собою. Чудесное сочетание хрупких, увенчанных ступенчатыми высокими фронтонами готических фасадов со стройной пышностью дворцов барокко, памятник Рубенсу над стриженым газоном Грунплаатс — Зеленой площади, люди, которые уже не просто спешат куда-то, но существуют в некоей эмоциональной связи с сокровенными ритмами города, и, наконец, одинокая и прекрасная, головокружительно летящая к облакам башня собора, внезапно открывающаяся над густой чащей крыш.
И если потом, еще не останавливаясь нигде, чтобы не спугнуть возникающее в воображении неделимое ощущение города, дойти до набережной, вдохнуть морской аромат Шельды и обернуться назад — Антверпен предстанет во всей своей пленительной и беспокойной необычайности.
С высокой террасы, тянущейся над Шельдой, открывается просторная и ясная, как на пейзажных фонах Яна ван Эйка, панорама города. Здания и башни кажутся и в самом деле прорисованными уверенной и нежной кистью, рукою живописца, знающего цену точной и поэтической вместе с тем линии. Плывущий с реки туман смягчает суетные надписи на старых стенах темнеющего кирпича, и рекламы «Стелла Артуа» или «Мартини» вписываются как некий орнамент в причудливую ритмику двухсотлетних фасадов выходящих на набережную домов.
И, разрезая их спокойный ряд, уходит от набережной короткая прямая улица Сейкерей; взгляд, скользя по ней над летучим блеском разноцветных автомобильных крыш, устремляется прямо к центральной площади, к собору, который отсюда, со стороны Шельды, кажется особенно совершенным, будто созданным самой природой, какой-то архитектурной кодой, завершающей городской пейзаж. Собор не «царит над городом», он — его душа и поэзия, его страж и его символ. К нему примыкают главные площади — Грунплаатс, Хандсшунмаркт, к нему тянутся улицы и переулки.
У Мазереля есть гравюра «Антверпен»: темнеющие улицы, черная свеча соборной башни в поблекшем небе, силуэты грузных кораблей на тусклом зеркале Шельды, вздыбленные копья подъемных кранов, тяжелые кружева барочных дворцов и огромный старинный фонарь на первом плане, повисший на невидимом кронштейне и посылающий вокруг колючие лучи. Так и воспринимается город — в единстве эпох, в сумме сложных впечатлений, разных и в чем-то сходных, случайных и важных. И несомненная реальность минувшего, сохранившаяся в камне, в туманной реке, вновь возвращает мысль к истории, которая одна способна найти логику в антверпенском калейдоскопе.
Все с той же самой террасы, над рекой налево, на набережной Иорданса (здесь повсюду звучат имена фламандских живописцев— в другую сторону тянется набережная ван Дейка), видна тяжелая, на первый взгляд почти бесформенная громада замка, построенного тысячу лет назад. Как многие очень старые и знаменитые сооружения, он обходится без собственного имени, его так и называют — Замок — по-фламандски Стен. Он кажется сейчас чужаком в нервном сплетении кранов, на фоне светлых нарядных паромов, прогулочных пароходов и тех громадных судов, которым так к лицу несколько старомодное слово «пакетбот».
